О пифике и желве (об обезьяне и черепахе)

От публикатора

Древнеиндийский сборник притч «Панчатантра» был переложен на персидский, а с него на арабский язык, получив название «Калила и Димна» (по именам двух персонажей-шакалов). Византийский ученый и писатель Симеон Сиф (Συμεών Σηθ) в XI в. переводит эту книгу на греческий, назвав ее «Стефанит и Ихнилат» (Στεφανίτης και Ιχνηλάτης, это ложная попытка перевода «по смыслу» имен шакалов Калилы и Димны с арабского).

Предположительно в XIII или XIV в. и опять-таки предположительно на Афоне появляются переводы «Стефанита и Ихнилата» на славянские языки. Известно несколько славянских изводов: сербский, болгарский и болгаро-русский. Интересующий нас сюжет об обезьяне и водном животном (в данном случае черепахе) в славянских источниках назван «О пифике и желве». «Пифик» — довольно неуклюжая попытка безвестного переводчика передать греческое слово πίθηκος («обезьяна»), видимо, он не знал старославянских (опица, опыня) и русского (обезьяна) названий этого животного. Популярность притч из «Стефанита и Ихнилата» на некоторое время закрепило и слово «пифик» в русском языке, например, оно есть в Букваре, по которому учился Петр I. Слово же «желва» («черепаха») напротив вполне славянское и соответствует своему времени.

Мы публикуем перевод и оригинальный текст одного из вариантов притчи.

Об обезьяне и черепахе

Перевод О. П. Лихачевой

И сказал царь философу: «[...] Расскажи мне теперь, как достигший своего желания и не способный хорошо удержать достигнутое тотчас все опять губит».

Притча об обезьяне

И сказал философ:
«Рассказывают, что был у обезьян царь, старый, поживший много лет. Поэтому-то, из-за старости его, отрешили они его от власти. И вот эта обезьяна, удрученная всякими трудностями, нашла на берегу моря смоковницу и зажила на ней, питаясь ее плодами. В один из дней, когда она ела, выпала из ее рук смоква, которую подобрала и съела дикая черепаха. Засмеялась на это обезьяна, а черепаха не переставала есть смоквы. Найдя вкусную еду, она даже дом свой забыла. Поэтому супруг ее очень мучился и искал способ, как бы погубить обезьяну и вернуть свою супругу. Однажды черепаха пришла домой и увидела, что супруг ее в скорби, и сказала ему: “Почему мне кажется, что ты мрачен и болен?” И тот сказал: “Заболел я жестокой болезнью, и не найти мне исцеления, если только не приму обезьянье сердце”. А та в колебании размышляла про себя об этом так: “Другого сердца мне не найти, кроме как друга моего, а это будет преступление”. Размышляя об этом, смущалась она разными мыслями и вот, придя на берег, позвала обезьяну, а та спросила ее о долгом отсутствии. И ответила черепаха: “Не из-за другого чего я отсутствовала, только что стыжусь тебя, что нет у меня достойного воздаяния, чтобы отблагодарить тебя за твои благодеяния”. И сказала обезьяна: “Не думай об этом, я не такая, чтобы требовать воздаяния от близких мне. Скорее ты мне была благодетельница, когда, изгнанную и окруженную бедами, меня утешала”. И сказала черепаха в ответ: “Хочу я закрепить дружбу, которая между нами. А закрепляют ведь тремя путями, то есть приходом в дом друга, знакомством и посещением родственников и совместным пребыванием”. И сказала обезьяна: “Дружок, так заключают дружбу и те, кто живет распущенной жизнью”. И сказала черепаха: “Верно ты сказала: достойно друзьям заключать истинную и совершенную любовь со своими друзьями, а тот, кто заключает любовь ради житейских нужд, строит на непрочном основании. Так что не нужно требовать от любимых ничего другого, кроме как доброго и чистого сердца, прямой и истинной веры. Теленок сосет свою мать, хоть она и без молока, и сердится, когда отгоняют его от нее. Я же хочу, чтобы ты посетила мой дом. Живу я на острове, обильном травой, наполненном множеством плодов. Я на плечах понесу тебя”.

Поверила обезьяна, забралась на черепаху, и понесла ее та по пучине. А когда были они посреди пучины, остановилась черепаха в раздумье, как бы ей погубить обезьяну. Заметив черепахино промедление, заподозрила обезьяна хитрость и сказала про себя: “Уж не замыслила ли черепаха какое зло против меня?” И сказала так: “Вижу я, что ты в заботах и размышлении великом, и боюсь поэтому тебя, — чем ты озабочена?” И сказала та: “Печаль у меня большая, что, придя в мой дом, ты не все найдешь достойным, как это мне хочется. Ведь супруг мой лежит в постели”. И сказала обезьяна: “Не заботься об этом, печаль не приносит пользы. Позаботься лучше о лекарственных травах”. И сказала черепаха: “Врачи говорят, что обезьянье сердце может вылечить эту болезнь”. Услышала это обезьяна и оплакала про себя свою смерть, говоря: “Увы, безумная! Как не поняла я этого раньше? Хоть и старая я, а в такое несчастье попала. Кто довольствуется малым, живет беззаботной жизнью”. Но черепахе она сказала так: “Почему же, милая, ты не сказала мне этого, пока не вышли мы из моего дома, чтобы я сердце свое с собою взяла? Ведь есть у нас обычай, когда идем к другу, сердце свое оставляем дома, чтобы не подумало оно чего дурного о друге”. Услышав это, черепаха, радуясь, поплыла обратно и вынесла обезьяну на берег. Та же, лишь ступив на сушу, быстро забралась на смоковницу. А черепаха закричала снизу: “Сойди скорее, друг, и отправимся”. И сказала обезьяна в ответ: “Если сойду к тебе, совсем не найду своего сердца”. Так вот те, кто не исполнил своего намерения, когда располагал случаем, упустив время, ничего не получают».

И сказал царь: «Я понял эту притчу [...]».

Пифик (обезьяна). Иллюстрация из «Букваря» иеромонаха Кариона (Истомина), 1694 г. (на основе рукописного варианта 1691 г.)

О пификѣ и желвѣ

Оригинальный болгаро-русский текст приводится по рукописи XV в.: ГИМ, Синодальное собр., №367

Царь же рече к философу: «[...] Прочее скажи ми, како кто достигий желание своего и не могий добрѣ съдръжати его, абие погуби пакы».

Притча о пифицѣ

Философ же рече:
«Глаголеться, яко пифици нѣции царя имуще состарѣвшася и заматерѣвша лѣты многими. С того и старости ради ото власти его изгнаша. Он же, всякым недоумѣньем одеръжим быв, к нѣкоей смоковницѣ при брезѣ морьстѣм приде, и пребываше у нея, и ядяше от плода ея. Въ един же от дни, ядущу ему, паде из руку его едина смоква, иже приемши, дивия желва изъяде. О нем же пифик посмѣявся, не престаяше желва питающися смоквами. Она же, сладку пищу обрѣтши, дома своего забы. И сего ради подруг ей малодушьствоваше велми, искаше притчю, како бы пифика погубил и подруга своего възмет. Единою убо отшедши желва в дом свой, и скръбна видѣвши своего подруга и рече к нему: “Почто вижу тя дряхла и болна?” Он же рече: “В болѣзнь лютую впал есмь и нѣсть ми исцѣлениа обрѣсти, аще не получю сердце пификово”. Она же недоумѣвшися о семъ и помышляше в себѣ, яко: “Ино сердце не имам обрѣсти, точию гостя своего, еже преступление быти”. Разумѣвше, дивляшеся помышленми и пришедши к пифику, и пригласивъ его; он же въпроси его о коснѣнии. И желва же отвѣща: “Ни о часѣм же укоснѣх, точию зане срамляюся тебе и не имам достойно воздание о благодѣянии воздати тебѣ”. Пифик же рече. “Не помышляй таковаа, нѣсмь аз такый, еже от своих любовных искати воздание. Паче же ты мнѣ благодѣтелница была еси, таковыми бѣдами обьдръжима и изгнана, сущи утѣшающи мя”. Желва же, отвѣщавъ, рече: “Хощу еже утвердити любовь посредѣ нас сущих. Утверьжают бо ся треми вещми, сирѣчь еже в дом дружний вхожение и сродникъ зрѣние и посѣщение, и еже вкупѣ пребывание”. Пифик же рече: “Тако составляют любовь, о дружко, и в слабости житья своего живущеи”. Желва же рече: “Истину реклъ еси, достоит бо другомъ совръшенную любовь истиннуу имѣти от своих другов, а иже за нѣкых ради житейскых потреб любо составляет, на нетврьдѣмъ основании зиждеть. Яко не подобаеть от любовных ино ничтоже искати, точью сердца проста и чиста, и вѣры правы, и истинны. Телець же а и без млека матерь своу ссет, прогнѣвается, яко прогнану быти от неа. Аз же хощу, яко да приидеши в дом мой. Живу же азъ въ островѣ травоноснѣм, тмами исплънену плодов. Аз бо на рамѣ отнесу тя”.

И вѣровав, пифик взыде на желву и ношашеся по пучинѣ от неа. Егда быша посредѣ пучины, ста помышляущи, како бы погубити пифика. Видѣвъ пифик коснѣние желвино, уразумѣл есть лесть, и в себѣ глаголаше: „Егда на мя нѣчто зло помыслит желва?" И рече тако: „Вижу тя в попечении и размышлении велице и боуся тебя о том, что убо есть попечение твое?" Она же рече: „Печаль ми есть велика, да не дошедше в дом мой и не обрящеши вся достойная, якоже хощу аз. На одрѣ бо лежит подруг мой". Пифик же рече: „Не пецися о сем, ничтоже бо пльзует печаль. Но попецися паче о врачевных былиях". Желва же рече: „Глаголють врачевьстии отроци, яко пификово сердце может исцѣлити болѣзнь ону". И се слышавъ пифик и в себѣ свою погыбель рыдаше, глаголя: „Оле, моего безумия! Како нѣсмь узналъ тамо? Паче и стару ми сущу, в таковых злых мене вложи. Иже в малых пребывают, беспечално житье живут". Такоже се желвѣ рече: „Въскую, любимаа, не сказа мнѣ таковое слово, преже даже не изыдох из дому моего, яко да и сердце свое съ собою возму? Закон бо имам, да егда к любовному идемъ, сердце свое дома оставливаемъ, да нѣчто о друзѣ помыслити лукавое". И сиа слышавши, желва въспять радующися плуяше и пифика на брегъ донесе. Он же на сушу наступив, тощно на смоковницю взыде. Желва же долѣ въпияше: „Сниди скоро, друже, яко да поидем". Пифик же, отвещавъ, рече: „Аще сниду к тебѣ, до конца сердце свое не приобрящу". Тако иже время обрѣтше благо, не исплънивше свое хотѣние, и времени мимотекшу, и не получают».

Царь же рече: «Разумѣх таковыа притча. [...]»