ивацуцудзи сомуру намида я хототогисю
Соцветия дикой азалии,
Оттенок ваш видится драмой:
Окрашены вы не слезами ли
Той самой кукушки кровавой?
Главный прием этого стихотворения — сопоставление. Басё берет два, вроде бы, не связанных образа: азалия и кукушка — и ставит рядом.
Во-первых, это поэтические сезонные символы. Азалия зацветает поздней весной. А малая кукушка [хототогису] — вообще один из любимых японцами образов (чуть позже объединение поэтов и целое направление хайку назовут «Хототогису»). «Кукушка» — летнее сезонное слово и оно «перевешивает» азалию.
Во-вторых, у этих символов созвучные названия. Но не те, что использованы в тексте. Слушатель может вспомнить, что азалию по-другому называют [токэнка], а альтернативное имя кукушки [токэн].
Ну и третий повод поэт прямо раскрывает в стихотворении: цветок и птицу объединяет цвет. Если в России кукушка, в первую очередь, ассоциируется с наивным гаданием («Сколько мне лет осталось?»), в японской культуре ее образ более трагичен. Кукушка не поет, не кричит, но плачет. Причем так надрывается, что клюв ее красен, якобы, у нее горлом идет кровь, как у больного туберкулезом.
И кроваво-красный цвет Басё подчеркивает еще одним приемом: в слове [хототогису] он меняет последний слог на [сю], а это минерал киноварь и огромный ворох значений, связанных с киноварно-красным цветом.
Любопытно, что и в России кукушки плачут: в некоторых регионах совершенно разные, никак не связанные друг с другом растения называют «кукушкины слезки». Но азалий или рододендронов среди них нет.
Адекватно перевести стихотворение затруднительно. По-русски азалия и кукушка никак не связываются. Цвет Басё называет явно, только его и придется использовать.
Причем срастить в единое слово кукушку и красный цвет не получится, какая-нибудь «краснушка» не считывается. Придется давать последовательно, причем для пущего эффекта выбрать из значений кровь, а не киноварь и поставить ее последним словом, панчлайном.
Получается трагично, но невнятно и все равно требует комментариев об особенностях хототогису.